Представляем творчество одиннадцатиклассницы школы №5 Евгении Гришиной. Писательством девушка увлечена много лет.
— Проба пера была в детском саду, — улыбается Женя. — Поэзия и проза — любимое хобби, которое никогда не брошу.

«Раечка, 1940 г.»

Давным-давно, когда мне исполнилось пять лет, мы гостили в доме прабабушки Веры. Тогда ей было уже около восьмидесяти. Серые, когда-то каштановые волосы переплетались с абсолютно белыми, поседевшими прядками в длинную тугую косу. Бабушке было тяжело вставать, она редко выходила на улицу, а во время «прогулок» долго сидела на лавочке, окружённая сладко мурчащими, упитанными южными котами.

Я же, пятилетняя непоседа, подобно шаловливым котятам, играющим в кустах, скакала по зелёному двору, засаженному цветами, выслеживая бабочек и срывая сахарную шелковицу. А когда, вся измазанная в ягодном соке, с чёрными губами и пальцами, подбегала к бабушке Вере, она усаживала меня к себе на колени и начинала оттирать мои руки и лицо. «Ну ты юлушка-юла, — приговаривала она, тихо посмеиваясь, — не удержишь — укружишься так, что и не поймать. Посиди с бабушкой, посиди, хорошая. Я тоже была резвой девчоночкой, да куда мне теперь за тобой угнаться?!» К её серым глазам предательски подкрадывались слёзы, мне становилось жалко бабушку, и я сидела рядом с ней. Тихонечко.

Спустя три года мы снова приехали в Краснодарский край. Бабушка уже не выходила на улицу и редко вставала с кровати. Я всё так же бегала во двор за шелковицей, но теперь собирала ягоды в ведёрко и приносила в бабушкину комнату, ставила на стол, а сама садилась заплетать её белоснежную редеющую косу. Бабушка часто рассказывала мне истории своей молодости, но никогда не затрагивала детство. Когда я приставала с расспросами, она лишь тяжело вздыхала и тихо говорила: «Была война, милая, всем было тяжело…» — прятала глаза и замолкала.

Одним знойным июльским вечером из книги, которую я вслух читала бабушке, выпала пожелтевшая фотография. Изображение на ней выцвело, но ещё можно было разглядеть юную девушку, с тёмными кудрями и светлыми глазами, очень похожую на молодую бабушку Веру. На оборотной стороне я прочитала: «Раечка, 1940 г.» Когда показала фотографию, бабушка долго вглядывалась в нечёткие черты перед тем, как с грустью в голосе прошептать:

— Раечка, такая молоденькая здесь… Моя родная сестра, — объяснила она. — Ты её не застала…

Может быть, лучи заходящего солнца потерялись среди листвы большой вишни, растущей перед окном, или на небе показались редкие облака, закрывающие их путь, но по бабушкиному лицу промелькнула серая тень. Внезапно поникшая, она взяла фотографию из моих рук, потянулась к шкатулке, всегда спрятанной за высокими подушками, подняла крышку и хотела уже было положить в неё фотографию, но вместо этого, замерев на мгновение, бережно достала маленькую куклу.

— Вот она, куколка её, совсем уж развалилась, — заметила она, аккуратно поправляя серенькое платьице. Я смотрела во все глаза, впервые видя содержимое этого маленького расписного тайничка, к которому никому, кроме бабушки, нельзя было прикасаться. Она всегда держала шкатулку при себе, каждый вечер в одиночестве перебирая вещицы внутри, и иногда плакала.

Любопытство подталкивало подвинуться ближе, заглянуть в тайник, будоражащий детское воображение, но бабушка сама подозвала меня. Отложив книгу, я осторожно села рядом. Шкатулка стояла раскрытая. Бабушка задумчиво касалась старых фотографий, записок и писем, лежащих внутри. Груз воспоминаний давил на неё, заставляя ворошить «её долгую историю», как она сама называла содержимое шкатулки.

— Когда отец ушёл на войну, мы с мамой и сёстрами остались вчетвером, — медленно начала она с тяжёлым вздохом. — Манюша, старшая, уехала вслед за отцом в Краснодар. Оттуда он — в Одессу, на флот, а она осталась и всю войну прожила у хороших наших знакомых, работала медсестрой, помогала. Долгое время не знали мы, что с Машей: жива она или нет? Последнее письмо получили в августе, незадолго до того, как к нам самим в Белореченск оккупанты пришли.

Мама была далеко, работала в поле, я и Рая хлопотали по хозяйству. Слышим — выстрелы и взрывы из-за леса! Подбежал соседский мальчик, вскарабкался к нам на забор и давай кричать: «Немцы! Немцы рядом!» — спрыгнул и дальше побежал. Я уж было кинулась к воротам, да меня Рая схватила за рукав и приказала домой идти, всё ценное прятать. А у нас и прятать-то особо нечего было: за год всё отдали на фронт. Что нашли, то поглубже в погреб затолкали или ещё куда подальше сунули, а к тому времени мама вернулась. Она уже знала про немцев и про бои на подступах к городу, лишь обняла нас с Раей и наказала быть сильными, беречь себя ради друг друга и ради отца.

Утром пришли немцы. Завалились на двор, что-то на своём лопотали и вдруг давай покрикивать. Мы сначала не поняли, чего им надобно, а потом один солдат, совсем мальчишка, стал выкидывать из дома всякое тряпьё. Как оказалось, нас выселяют! — бабушка повела плечами. — Благо, собраться недолго: тянешься за чем-то, тут же подскочит громила с автоматом, из рук выхватит и утащит в родительскую спальню — там обустроили офицерский кабинет. Офицер этот… боялась я его до ужаса! Как зыркнет, как рявкнет, сожмёшься с перепугу, а он гогочет: громко, зло, страшно… Я жмурилась и пробегала поскорее, — бабушка смотрела на свои худые руки, исчерченные венами, и переминала пальцы. — Зато Рая ничего не боялась. Я видела, как мама каждый раз отводит её и шепчет: «Терпи, Раечка, молю тебя, терпи».

И она терпела: когда в нашем доме хозяйничали немцы, когда мародёрствовали по сундукам и шкафам, поднимали полы, забирали то немногое, что ещё было, когда нас выгнали на летнюю кухню, где стояла Муня — наша коровка, когда и эту бедолагу отобрали… — бабушка замолчала. — Всё отобрали! — она повернулась к окну, и её глаза заблестели. — Да, милая, остались мы ни с чем. Но не этого, совсем не этого мама боялась…

Помню, как хватала она Раю за руки, когда та собиралась дёрнуть наглого немца, как смотрела на неё испуганно и беззвучно, одними губами: «Не надо». Рая ведь, она как папа, за нас себя не пожалеет. Терпела, ходила с поджатыми губами, прятала кулаки за спину, вся вытянутая от напряжения, со скрежетом в зубах, но молчала.

А под конец не выдержала — ворвалась, как ураган, в нашу комнату, взъерошенная, рассерженная и с расплывающимся алым пятном во всю щеку. За ней забежала мама, испуганная, со слезами и охами, — бабушка сидела без движения, вглядываясь вглубь воспомина-ний. — Немцы хотели заставить стирать их вещи, Рая отказалась. Один из солдат ткнул маму прикладом, мол, разберись с дочерью. Рая в ответ кинулась на него, на шум выбежал тот самый офицер и со всего маху… — бабушка вздрогнула, а затем поморщилась. — Долго мы её успокаивали, и долго она потом ворочалась ночью под разгул безудержного праздника немцев и их пьяные, горланистые песни. Заснули уж засветло, а поутру смотрим — нет Раи. Не смогла она стерпеть фашистских оккупантов, сбежала, милая, чтобы нас с матерью не подставить под расправу.

У меня не хватало слов, чтобы высказать сочувствие бабушке, поэтому я только тихо вглядывалась в её уставшие, побледневшие черты лица, которыми она один в один походила на молодую девчушку с фотографии. У них были одинаковые глаза — серые и добрые, и смотрели они одинаково — с большой печалью и ещё большей любовью. Но во взгляде Раечки плясал юношеский задор, искрили весёлые огоньки, которые у бабушки уже успело забрать время.

-Да, без Раи было тяжело… Немцы спохватились, как бы она чего важного не стащила. Ходил к нам утром страшный офицер, немного пошатываясь, кричал и ругался, но Рая взяла с собой лишь корку хлеба. Мама убедила его, что мы не знаем, где она, и немцы отстали. А мы и вправду не знали. Поначалу украдкой старались выяснить у сельчан, но все только разводили руками в ответ. Спустя несколько дней прошёл слух, что её видели на железнодорожной станции, а дальше след снова терялся. Это была хоть маленькая, но всё же надежда… Мы знали, что Рая не сдастся, и верили, что она жива, — бабушка взглянула на меня мельком и отвернулась обратно к окну. — Жили с немцами впроголодь: готовили им, стирали и убирали, мама работала на огороде, а я бегала по полю в поисках съестного. Зимой стало особенно тяжко. Еды почти нет, канонады, бомбёжки…

Немцы отступали и зверели окончательно: ходили с мрачными лицами, готовые броситься друг на друга, и недовольно косились на того страшного офицера. Мы практически не видели его, но часто слышали нервные окрики и громкую ругань из окна родительской спальни.
Во время обстрелов мы с мамой прятались в большой яме на огороде, а когда выходили, вся земля была изрыта вокруг и обезображена воронками. Но мы знали: ещё совсем чуть-чуть — и придут наши! — бабушка внезапно помрачнела. — Нас освободили, но Рая так и не пришла…

Бабушка Вера опустила глаза, с нежностью взяла куколку и тяжело вздохнула.
— Эту куколку Рая привезла мне из Берлина, — медленно сказала она. — Зашла в дом тихо, чтобы никто не слышал, встала в проёме и как рявкнет: «Здравия желаю!» Ох, маму чуть приступ не хватил от испуга! А я всё побросала, выбежала в сени, к ней на шею бросилась, кричу: «Рая! Раечка! Вернулась!» Она хохочет, меня обнимает и куклу в руки суёт, — бабушка аккуратно провела пальцем по светлым волосам. — Хороший был день, радостный. Мама впервые за четыре года улыбнулась.

Но это потом было, в сорок пятом… До этого мы Раю долго не видели — почти три года. Она всё просила и просила прощения у мамы и винила себя за то, что оставила нас, хотя никто и не думал её упрекать. Вечерами садились мы у лампадки, и Рая рассказывала, как убежала она через лес на вокзал, дошла пешком до Туапсе, оттуда с нашими частями — регулировщицей до Берлина… Много у неё было историй, иногда весёлых, но чаще — грустных, которые она старалась не рассказывать. Про куколку — тоже грустная. Так и не выведала я, откуда она появилась: Раечка всегда печалилась и просила не спрашивать.

Годы спустя, когда и Рая давно жила с мужем, и я стала старше, мама многое мне рассказала из того, о чём они с ней перешёптывались втайне. Тяжело Рае было раскрыться: война учила быть сильной, иначе не выстоишь шесть часов на морозе, указывая пути отхода, не огородишь воронки, не заметишь мину, не увернёшься от задремавшего водителя — либо сама пропадёшь, либо ребят-бойцов погубишь. Регулировщицей быть — это же не только флажками размахивать да приветствия отдавать. И под бомбёжки девчата попадали, и под колёса нередко, а если кто подорвался или застрял — сразу бежали спасать.

Раечка, моя хорошая, так в госпиталь и угодила. Проезжали они опасный участок: по полю и шагу не ступить — всё заминировано, только узкий-узкий коридор свободен. Естественно, колонна наша растянулась. А сверху все как на ладони: стреляй не хочу, — бабушка сжала кулаки. — И немцы захотели!.. Меньше половины пройти оставалось, когда налетели самолёты, точно ястребы, и начали бомбить — внизу паника, пожар, крики. Одна машина перевернулась, другая загорелась, третья и вовсе дорогу потеряла. А Рае, а Раечке-то что делать?! Впереди — мины, с неба — бомбы, вокруг — взрывы. Уйти с поста, спрятаться, пригнуться — всё равно что оставить ребят на верную погибель. Так и стояла она, маленькая регулировщица, на посту со своими флажками среди огня и дыма, пока ей в руку осколок не прилетел… С последней машиной до госпиталя довезли. Чудом вышли тогда из огненного плена.

Ой, несладко и в госпитале ей пришлось. Не в Раином характере было отлёживаться — всё на фронт рвалась, а её не пускают: рана серьёзная, заживать да заживать. Я сама этот шрам потом видела, — бабушка неосознанно погладила свою худую руку выше локтя, — видно, что лечили долго. А Рае невмоготу: «Пустите, товарищ врач, наши вперёд продвинутся, как я их догонять буду?» Тот непреклонен: «Догонишь!» — и всё тут. Так бы и сбежала она как-нибудь ночью, если бы Коленька не появился, — уголки губ приподнялись, и бабушка растянулась в хитрой улыбке. — Тоже раненый. Случайно встретились между женским и мужским отделениями лазарета, он на неё смотрит и с ходу выдаёт: «Придётся нам теперь, девушка, ходить исключительно в паре: у вас правая рука подвязана, у меня — левая, — будем друг друга дополнять». Так и вышло: вместе и долечились, и вернулись в строй вместе, и Победу тоже вместе встретили. В Берлине! Даже фотокарточка на этот счёт есть.

Бабушка торопливо перебрала вещицы в шкатулке и достала ещё одну фотографию. Рая, безусловно, повзрослевшая, смотрела с неё бодро и весело, а рядом сидел Коленька. Они улыбались… Внизу чёткими буквами было выведено: «Привет из Берлина».

— Про Коленьку своего она любила рассказывать. Наслушались мы с мамой вдоволь, а когда он с частью, наконец, вернулся, казалось бы, впервые встретились, а уже, считай, знакомые!

Усмехнувшись, бабушка Вера ещё раз тщательно разгладила складки кукольного платья и задумчиво вгляделась в маленькое личико.

— Раньше я постоянно гадала, кому же она принадлежала, — медленно выдохнула, невесомо касаясь бледно-розоватых щёчек куколки. — Это была моя главная ценность, сокровище, которое я чутко берегла день и ночь. Никому не разрешала я касаться Раиной куколки. Уж не знаю, что так влекло меня: была в ней какая-то загадка. Даже тайна.

Позже, конечно, я узнала от мамы, откуда всё-таки она появилась. Весной сорок пятого в каждом уголке Берлина был свой уличный рынок. Обедневшие немцы продавали всякую всячину, чтобы немного заработать, а советские солдаты были не прочь купить что-нибудь интересное в подарок домой. Вот там-то Рая и встретила однажды маленькую девочку. Она продавала куклу, — бабушка помедлила. — Ну, какой ребёнок расстанется с игрушкой без крайней нужды? Рая пожалела девочку, хотела предложить помощь, подошла к ней и протянула купюры, но та испуганно выхватила деньги, сунула ей в руки куклу и убежала прочь. Рая даже не успела ничего сказать.

Эта девочка долго не выходила у Раи из головы. Она всё переживала, как же сложилась её судьба… А куколку я берегу уже много-много лет. В память о Раечке и той малышке-немке.

Я по-новому взглянула на игрушку в бабушкиных руках. Теперь мне представлялась одинокая девочка в таком же сереньком платьице, со светлыми волосами и синеватыми глазками. Бабушка замолчала, а потом внезапно оживилась:

— С Раей зажилось веселее, не хватало нам её, родненькой. А про папу ничего не знали: ни писем, ни вестей. Жив ли, погиб ли — неизвестно. Оставалось только ждать.

Ещё два месяца жили мы втроём, а осенью в калитку осторожно постучали. Рая вышла проверить, и внезапно — крик! Мы спохватились, кинулись во двор и видим: Рая обнимает кого-то, плачет и смеётся одновременно! — бабушка улыбнулась. — Папа вернулся! Живой! Вот в тот день, внученька, закончилась и наша война.

Бабушка Вера отложила куколку, повернулась ко мне и улыбнулась. В уголках её светлых глаз блестели слёзы. Я прильнула к ней, стала обнимать и успокаивать, думая, что ей грустно вспоминать прошедшее. Но теперь, спустя много лет, я понимаю, что она плакала вовсе не от печали. Это были слёзы настоящей радости, слёзы сбывшегося ожидания, слёзы завершения войны. Долгой, мучительной и страшной! Её войны…