Публикуем отрывки из рукописи Осипа Матвеевича Лазарева, в прошлом — редактора нашей газеты.

В 1945 году автору записок исполнилось восемь лет, четыре года из которых он вместе с родителями прожил в маленьком посёлке охотников по речке Катыльге в шестидесяти километрах от одноимённого селения. Крупицы воспоминаний дополнят наши представления о многоликой и многомерной войне, память о которой мы храним.

ПИСЬМА С ФРОНТА

Их всего четыре. Сохранившиеся через много-много лет. Первое написано 22 июня 1941 года. Два моих дяди служили в ту пору на Дальнем Востоке, и, судя по содержанию письма, дядя Липа ещё не знал, что прошлой ночью к западной границе уже пришла беда.

Скучает по дому. Но, может, к Новому году приедет на побывку. Называл всех поимённо, кому передать привет. В этом перечне есть и моё имя. Интересно, что в некоторых письмах даже мать, сестру, брата называет по имени-отчеству. В одном из них и я был поименован Осипом Матвеевичем.

И ещё: «Пропишите, сколько мама (баба Марфа) получила на трудодень хлеба, денег…» Надо сказать, что перед войной трудодень в колхозе уже что-то стоил. По представлениям бабы Марфы, люди стали жить хорошо: «В магазине стали продавать ситец, можно было купить лампасеек (монпансье — конфеты-леденцы)».

Нет, я не помню, когда забирали в армию дядю Липу, его младшего брата Фалалея (позднее он сменит имя на Владимира) и их двоюродного брата Семёна Мягких. Все письма, которые сохранились, — от дяди Липы. О войне пишет коротко. Самое многословное — от 2 августа 1941 года: «Писать мне некогда. Сейчас сами знаете, в каких условиях наша Советская страна. Под большой опасностью. Пока жив, здоров. Уже два месяца не разувался». В других письмах только одно: «Пока жив».

Дядя Липа погиб через два года. Похоронен в Лычёвском районе у просеки по дороге в Вязевку. Где такая земля, не могу найти ни по картам, ни в энциклопедических словарях.

ПРИШЛЫЕ ЛЮДИ

Верховье Васюгана перед войной было многолюдно. С началом коллективизации многие крестьяне Омской и Новосибирской областей бросились сюда, в Нарымский край. Затем была первая волна насильственных переселений. И в 37-38 годах многие из уже репрессированных были арестованы и расстреляны в Колпашеве. Вторая волна массовых переселений ложится на предвоенные годы и начало войны — высылка из Прибалтики, Западной Украины, Молдавии и Поволжья. Среди ссыльных были крестьяне, интеллигенция, семьи военных.

Мильда Яновна врачевала меня едва ли не в грудном возрасте. Прошло шестьдесят лет, но ещё нередко встретишь васюганца, вспоминающего её, быть может, теперь уже по рассказам своих родителей.

Другая женщина была эстонкой, медсестра васюганской больницы. Всю жизнь помню её лицо в момент, когда мне, мечущемуся в горячке тяжёлой болезни, переливали от неё кровь…

Настал 41-й год, и дети «врагов народа» ушли на фронт. Помню тот день, когда вернулся с войны Пётр Самсонович Овчаров. Неширокая грудь его вся увешана наградами. Из них запомнил только одну — орден солдатской Славы.

Устроился он землеустроителем в райисполкоме. А вскоре привёл домой молодого паренька, своего подчинённого, только что приехавшего на работу:

— Мама, он поживёт у нас месяца два.

Прожил два года.

ПОМОГАЛА ТАЙГА

Нет, во время войны у нас не умирали от голода. Выручала не только тайга, но больше огороды. Не помню, чтобы выращивали помидоры и огурцы, но была картошка, морковь, капуста, репа и брюква. Из картошки делали крахмал, а главное — драники, которые заменяли хлеб.

Морковь использовали по обычному назначению, а сваренную и высушенную её клали в чай вместо заварки и сахара. Мы, ребятишки, таскали колобки из протёртой и замороженной для драников картошки, набивали карманы замёрзшей ледышками клюквой. Не было только тех продуктов, которые обычно покупают в магазинах. Хотя на работающих выдавали, помнится, три килограмма муки на месяц. Как ни странно, не было мяса, и я с удовольствием однажды лакомился у Фатеевых или Бирюковых супом, сваренным из белки. И дед Петенёв соорудил на Налимке (маленькая речушка впадала в Катыльгу) для ловли рыбы атарму, которую ходили проверять по очереди.

ЖЕНСКАЯ ДОЛЯ

Если летом грузы перевозили на лодке, то зимой приходилось это делать пешим ходом. Женщины загружали охотничьи нарты (они были полегче оленьих), впрягались в них и отправлялись в путь до Катыльги. На обратный путь груз был посолидней. На нарты взваливали пару мешков муки или сахара — и снова в путь. Поскольку лошадей не было, то вместо дороги в тайге пролегала лишь пешеходная тропа. После возвращения из такого похода женщины собирались в чьей-нибудь избе. Здесь грудились и мы, те, что помельче. На приступке русской печки, там, где располагался дымоход, разводили костерок из маленьких, сантиметров в пятнадцать—двадцать, смолянистых чурочек. При свете этого помигивающего пламени мы играли в какие-то игры.

Женщины выполняли обычное, ставшее почти ритуальным дело. Одна из них оголяла живот, другая смачивала руки, а если было мыло, намыливала их и правила первой опустившуюся от натуги матку. Делали они это поочерёдно и как-то обыденно, рассказывая при этом страшные истории. Здесь была и смерть с косой, и женщина в белых одеждах, и домовые, и чёрт ещё знает кто. Это была самая ужасающая картинка из моего военного детства. Правда, ужас пришёл много позднее. Как-то задумался: почему это Соня Тимофеева, мамина подруга, да и другие молодые женщины не имели детей, почему сама мама всю жизнь болела и умерла в пятьдесят девять лет. И тогда я вспоминал…

ВОЙНА НА ИСХОДЕ

Война была на исходе, но ещё не закончилась. В семьи фронтовиков приходят посылки, набитые трофеями. Все рады, и никому нет дела, что вот этот френч снят с убитого немецкого солдата, а эти часы взяты с комода старого бюргера. Война ужасна не только физическими страданиями, но и безумным, хотя и объяснимым ожесточением.

Не ручаюсь, что это было девятое мая. Наверное, позднее, но не очень. День был сухой и ясный, хотя и с весенней прохладцей. Дед Кармелин (еврейская семья: дед с бабкой, сын Муня, да две дочери где-то от 14 до 18 лет) с дочерьми на лодке отправился заготавливать дрова. Да какие это дрова, скорее, хворост. За компанию прихватили меня. Собираем с девчонками палочки и распеваем: «Чёрный ворон, чёрный ворон». С песнями возвращаемся домой. Солнышко светит, грести не надо: плывём по течению. И тут навстречу одноногий остяк на обласке. Гребёт что есть силы. Лицо и так широкое, от возбуждения и совсем расплылось:

— Война кончилась!!!

Тогда с этим не шутили, мы поверили сразу. Закричали, засмеялись, стали прыгать и кувыркаться по хворосту. Как лодку не опрокинули? Видно, большая была.